Сказка, ага!
Рейтинг низкий, действующие лица - брат с сестрой и Единорог.
От первого лица.
Закат медленно окрашивает в благородное золото морщинистые стволы вековых деревьев, еще помнящих рубленый лязг римских мечей и поступь обутых в калиги ног.
Эта древняя роща была свидетельницей римских завоеваний, а еще раньше здесь, среди этих дубов, тогда молодых и сильных, друиды приносили свои жертвы, и тот самый камень, где я сейчас сижу, орошался кровью жертвенных агнцев.
Это место кажется мне одушевленным, так явственно ощущается здесь присутствие чего-то запредельного, принадлежащего не нашему грешному миру, а скорее тонкой материи единого всеблагого Духа. Может быть, именно поэтому здесь недавно видели Единорога?
Дубрава окружает меня стеной, а я сижу на большом белом камне, и пытаюсь не думать ни о чем, забыться в лучах садящегося за горизонт солнца. Пытаюсь, но не могу - в голове нескончаемой лентой прокручиваются события последних дней.
читать дальше
Закат медленно окрашивает в благородное золото морщинистые стволы вековых деревьев, еще помнящих рубленый лязг римских мечей и поступь обутых в калиги ног.
Эта древняя роща была свидетельницей римских завоеваний, а еще раньше здесь, среди этих дубов, тогда молодых и сильных, друиды приносили свои жертвы, и тот самый камень, где я сейчас сижу, орошался кровью жертвенных агнцев.
Это место кажется мне одушевленным, так явственно ощущается здесь присутствие чего-то запредельного, принадлежащего не нашему грешному миру, а скорее тонкой материи единого всеблагого Духа. Может быть, именно поэтому здесь недавно видели Единорога?
Дубрава окружает меня стеной, а я сижу на большом белом камне, и пытаюсь не думать ни о чем, забыться в лучах садящегося за горизонт солнца. Пытаюсь, но не могу - в голове нескончаемой лентой прокручиваются события последних дней.
С самого раннего детства предначертанный мне путь лежит перед моими глазами этакой прямой, без малейших отклонений, линией. Я четко знала, что появилась на этот свет отнюдь не для счастливого замужества и производства на свет многочисленного потомства, ведь моя неестественно бледная кожа, белесые ресницы и лишенные пигментации глаза вряд ли могли прельстить мужчину и склонить его к браку; к тому же я имела склонность к созерцанию окружающего мира, и не раз при виде того, как бледное утреннее солнце зажигает радужными каплями росу на лугу, душа моя пела осанну Господу за сотворение такой красоты. Так что вполне понятно, что я приготовилась к смиренному служению Господу нашему, и жаждала ступить на этот тернистый путь и пройти его с честью, соблазнам мирским не покоряясь.
Так оно бы и случилось, и батюшка уже договорился направить меня к сестрам - бенедиктинкам в послушание, как только землю скуют первые заморозки, да вот к добру или к худу, брат мой Альбер, во время охоты, своими глазами увидел в друидской дубраве Единорога.
Чудесное животное, так подробно описанное еще античными очевидцами, целиком завладело его воображением, настолько, что брат мой просто потерял связь с реальностью. Решил он в своем ослеплении, что не остановится не перед чем, только бы завладеть желанной добычей.
И вот предложил мне брат мой поехать с ним на прогулку верхом, дабы полюбоваться осенним лесом, ведь скоро я должна буду приступить к своему служению, и мы уже не сможем видеться как раньше.
Я согласилась, ибо не видела в этом предложении ничего греховного или неподобающего. Мы выехали вечером, и развлекались неспешной беседой, потихоньку углубляясь в лес, все дальше от замка.
В священной дубраве брат спешился и предложил мне последовать за ним; подведя к жертвенному камню, долго мялся, не решаясь заговорить, и теперь я понимаю, почему, ведь лучше было для нас обоих, если бы он промолчал.
- Что ты хочешь мне сказать, брат? - я села на камень и похлопала ладонью рядом с собой, приглашая его присоединиться.
- Ты должна мне помочь, Женевьева!
К моему вящему удивлению, он остался стоять и даже как-то набычился после моего приглашения. Ну и ладно, был восхитительный вечер, и я решила не портить себе настроения попытками понять, какая муха его укусила.
Я зажмурилась и подставила лицо проникающему сквозь листву солнцу; умеренное, по-осеннему нежаркое, оно уже не представляло опасности для моей бледной, обычно так легко сгорающей, кожи.
- Так я могу рассчитывать на тебя, сестра?
Нетерпеливый голос вывел меня из бездумной дремоты.
- Конечно, можешь! - я постаралась как можно беззаботнее улыбнуться. - И что такое хотел мой маленький братец?
- Скажи мне, - он на миг замялся и покраснел, но взял себя в руки. - Ты ведь все еще девственна?
Только охватившее меня изумление не дало мне впасть в греховное, но в этом случае вполне справедливое, негодование.
Прочитав все на моем лице, он примирительно замахал руками.
- Погоди, не злись! Хотя ты так чиста, что наверняка не способна на такое низменное чувство, как злость! Прости, если обидел, но только девственница может поймать Единорога. Помоги мне, ради нашей дружбы!
Я пыталась взывать к его рассудку - тщетно! Брат мой поклялся, что не сойдет с места, пока мы хотя бы не попытаемся поймать это волшебное существо, и мне, слабой женщине, пришлось согласиться, хоть мне была противна сама мысль о том, что мы можем причинить вред Единорогу.
Я сижу на жертвенном камне, ощущая спиной нацеленное в мою сторону жало арбалетного болта, и стараюсь ни о чем не думать; я просто молюсь, чтобы Господь вразумил моего брата, и все прошло и закончилось, как этот, так хорошо начавшийся, вечер.
И в глубине своего сердца я знаю, что молюсь тщетно.
Он появляется, похожий на видение из сна, широкогрудый жеребец с мягкой кудрявой бородкой, так непохожей на козлиную, изображаемую живописцами, и витым рогом во лбу. Его белая шкура мягко отсвечивает в наступающих сумерках лунным серебром, а копыта ступают легко, почти бережно приминая выпрямляющуюся сразу траву.
Его взгляд почти человеческих глаз завораживает, он обещает все, что может пожелать слабое человеческое существо, он проникает прямо в душу, и принимает тебя со всеми твоими недостатками и слабостями, заранее их прощая, и я не могу избавиться от чувства несправедливости, если это безупречное существо вдруг падет жертвой человеческой алчности!
Он подходит, наклоняя голову, длинная мягкая грива почти касается травы, каждый шаг, легко скользящий, кажущийся неторопливым, покрывает расстояние в два человеческих роста, и я знаю, что у меня совсем мало времени, чтобы принять правильное решение, и что-то во мне делает это за меня.
Какая-то сила поднимает меня на ноги, и я кричу, взмахивая руками, как птица с перебитым крылом, желающая улететь, да вот беда - раны не дают! Я кричу "Беги, беги, скорее!" и закрываю Единорога собой.
Я чувствую, как медленно, мучительно медленно, болт срывается с тетивы, как рассекает воздух, неуклонно сокращая дистанцию, как впивается в мое тело острое жало в форме лаврового листа, вначале почти безболезненно, и только спустя несколько мгновений, долгих, как зимние ночи, тело прошивает острая боль.
Стрела впивается в грудь, лишая дыхания, я смотрю, как завороженная, на ярко-красный потек, проступающий на платье, и слабею, колени подгибаются, и я падаю, падаю, и не могу упасть, меня что-то поддерживает на весу. Мир меркнет, и последнее, что я чувствую - прикосновение к щеке шершавого языка и взгляд темно-голубых, почти человеческих, глаз.
Альбер спустил тетиву почти рефлекторно, думая лишь о том, что желанная добыча вот-вот скроется в синей дали навсегда, не оставив о себе даже памяти.
Досада на идиотское поведение сестры быстро сменяется ужасом, когда он видит торчащий из ее груди болт и начинает осознавать, что натворил.
Арбалет ненужной сломанной игрушкой падает из рук.
Альбер давит поднимающийся из груди крик боли и отчаяния, и замирает, когда Единорог принимается вылизывать лицо и грудь Женевьевы, требовательно, почти агрессивно фыркая расширенными ноздрями.
Надежда робко просыпается в Альбере, жаждет чуда, волнуясь и боясь, что чуда не произойдет.
Почти не дыша, Альбер видит, как пропадают следы крови с платья и вдруг меняется силуэт его сестры, как вместо тонкой нескладной фигурки, беспомощно упавшей на землю, постепенно возникают грациозные очертания тонконогой белой кобылицы. Розовый язык сноровисто проходится по тонкому храпу, кобыла открывает глаза глубокого синего цвета, и вскакивает на ноги. Ее золотая грива развевается на осеннем ветру, а глаза искрятся добродушным весельем.
Они уходят вместе, сливаясь с веченим туманом, стелющимся у самой земли, бело-серебристый Единорог и его златогривая кобылица, и когда последний солнечный луч касается священной дубравы, она уже пуста, если не считать молодого человека, судорожно утирающего рукавом покрасневшие глаза.
Закат медленно окрашивает в благородное золото морщинистые стволы вековых деревьев, еще помнящих рубленый лязг римских мечей и поступь обутых в калиги ног.
Эта древняя роща была свидетельницей римских завоеваний, а еще раньше здесь, среди этих дубов, тогда молодых и сильных, друиды приносили свои жертвы, и тот самый камень, где я сейчас сижу, орошался кровью жертвенных агнцев.
Это место кажется мне одушевленным, так явственно ощущается здесь присутствие чего-то запредельного, принадлежащего не нашему грешному миру, а скорее тонкой материи единого всеблагого Духа. Может быть, именно поэтому здесь недавно видели Единорога?
Дубрава окружает меня стеной, а я сижу на большом белом камне, и пытаюсь не думать ни о чем, забыться в лучах садящегося за горизонт солнца. Пытаюсь, но не могу - в голове нескончаемой лентой прокручиваются события последних дней.
С самого раннего детства предначертанный мне путь лежит перед моими глазами этакой прямой, без малейших отклонений, линией. Я четко знала, что появилась на этот свет отнюдь не для счастливого замужества и производства на свет многочисленного потомства, ведь моя неестественно бледная кожа, белесые ресницы и лишенные пигментации глаза вряд ли могли прельстить мужчину и склонить его к браку; к тому же я имела склонность к созерцанию окружающего мира, и не раз при виде того, как бледное утреннее солнце зажигает радужными каплями росу на лугу, душа моя пела осанну Господу за сотворение такой красоты. Так что вполне понятно, что я приготовилась к смиренному служению Господу нашему, и жаждала ступить на этот тернистый путь и пройти его с честью, соблазнам мирским не покоряясь.
Так оно бы и случилось, и батюшка уже договорился направить меня к сестрам - бенедиктинкам в послушание, как только землю скуют первые заморозки, да вот к добру или к худу, брат мой Альбер, во время охоты, своими глазами увидел в друидской дубраве Единорога.
Чудесное животное, так подробно описанное еще античными очевидцами, целиком завладело его воображением, настолько, что брат мой просто потерял связь с реальностью. Решил он в своем ослеплении, что не остановится не перед чем, только бы завладеть желанной добычей.
И вот предложил мне брат мой поехать с ним на прогулку верхом, дабы полюбоваться осенним лесом, ведь скоро я должна буду приступить к своему служению, и мы уже не сможем видеться как раньше.
Я согласилась, ибо не видела в этом предложении ничего греховного или неподобающего. Мы выехали вечером, и развлекались неспешной беседой, потихоньку углубляясь в лес, все дальше от замка.
В священной дубраве брат спешился и предложил мне последовать за ним; подведя к жертвенному камню, долго мялся, не решаясь заговорить, и теперь я понимаю, почему, ведь лучше было для нас обоих, если бы он промолчал.
- Что ты хочешь мне сказать, брат? - я села на камень и похлопала ладонью рядом с собой, приглашая его присоединиться.
- Ты должна мне помочь, Женевьева!
К моему вящему удивлению, он остался стоять и даже как-то набычился после моего приглашения. Ну и ладно, был восхитительный вечер, и я решила не портить себе настроения попытками понять, какая муха его укусила.
Я зажмурилась и подставила лицо проникающему сквозь листву солнцу; умеренное, по-осеннему нежаркое, оно уже не представляло опасности для моей бледной, обычно так легко сгорающей, кожи.
- Так я могу рассчитывать на тебя, сестра?
Нетерпеливый голос вывел меня из бездумной дремоты.
- Конечно, можешь! - я постаралась как можно беззаботнее улыбнуться. - И что такое хотел мой маленький братец?
- Скажи мне, - он на миг замялся и покраснел, но взял себя в руки. - Ты ведь все еще девственна?
Только охватившее меня изумление не дало мне впасть в греховное, но в этом случае вполне справедливое, негодование.
Прочитав все на моем лице, он примирительно замахал руками.
- Погоди, не злись! Хотя ты так чиста, что наверняка не способна на такое низменное чувство, как злость! Прости, если обидел, но только девственница может поймать Единорога. Помоги мне, ради нашей дружбы!
Я пыталась взывать к его рассудку - тщетно! Брат мой поклялся, что не сойдет с места, пока мы хотя бы не попытаемся поймать это волшебное существо, и мне, слабой женщине, пришлось согласиться, хоть мне была противна сама мысль о том, что мы можем причинить вред Единорогу.
Я сижу на жертвенном камне, ощущая спиной нацеленное в мою сторону жало арбалетного болта, и стараюсь ни о чем не думать; я просто молюсь, чтобы Господь вразумил моего брата, и все прошло и закончилось, как этот, так хорошо начавшийся, вечер.
И в глубине своего сердца я знаю, что молюсь тщетно.
Он появляется, похожий на видение из сна, широкогрудый жеребец с мягкой кудрявой бородкой, так непохожей на козлиную, изображаемую живописцами, и витым рогом во лбу. Его белая шкура мягко отсвечивает в наступающих сумерках лунным серебром, а копыта ступают легко, почти бережно приминая выпрямляющуюся сразу траву.
Его взгляд почти человеческих глаз завораживает, он обещает все, что может пожелать слабое человеческое существо, он проникает прямо в душу, и принимает тебя со всеми твоими недостатками и слабостями, заранее их прощая, и я не могу избавиться от чувства несправедливости, если это безупречное существо вдруг падет жертвой человеческой алчности!
Он подходит, наклоняя голову, длинная мягкая грива почти касается травы, каждый шаг, легко скользящий, кажущийся неторопливым, покрывает расстояние в два человеческих роста, и я знаю, что у меня совсем мало времени, чтобы принять правильное решение, и что-то во мне делает это за меня.
Какая-то сила поднимает меня на ноги, и я кричу, взмахивая руками, как птица с перебитым крылом, желающая улететь, да вот беда - раны не дают! Я кричу "Беги, беги, скорее!" и закрываю Единорога собой.
Я чувствую, как медленно, мучительно медленно, болт срывается с тетивы, как рассекает воздух, неуклонно сокращая дистанцию, как впивается в мое тело острое жало в форме лаврового листа, вначале почти безболезненно, и только спустя несколько мгновений, долгих, как зимние ночи, тело прошивает острая боль.
Стрела впивается в грудь, лишая дыхания, я смотрю, как завороженная, на ярко-красный потек, проступающий на платье, и слабею, колени подгибаются, и я падаю, падаю, и не могу упасть, меня что-то поддерживает на весу. Мир меркнет, и последнее, что я чувствую - прикосновение к щеке шершавого языка и взгляд темно-голубых, почти человеческих, глаз.
Альбер спустил тетиву почти рефлекторно, думая лишь о том, что желанная добыча вот-вот скроется в синей дали навсегда, не оставив о себе даже памяти.
Досада на идиотское поведение сестры быстро сменяется ужасом, когда он видит торчащий из ее груди болт и начинает осознавать, что натворил.
Арбалет ненужной сломанной игрушкой падает из рук.
Альбер давит поднимающийся из груди крик боли и отчаяния, и замирает, когда Единорог принимается вылизывать лицо и грудь Женевьевы, требовательно, почти агрессивно фыркая расширенными ноздрями.
Надежда робко просыпается в Альбере, жаждет чуда, волнуясь и боясь, что чуда не произойдет.
Почти не дыша, Альбер видит, как пропадают следы крови с платья и вдруг меняется силуэт его сестры, как вместо тонкой нескладной фигурки, беспомощно упавшей на землю, постепенно возникают грациозные очертания тонконогой белой кобылицы. Розовый язык сноровисто проходится по тонкому храпу, кобыла открывает глаза глубокого синего цвета, и вскакивает на ноги. Ее золотая грива развевается на осеннем ветру, а глаза искрятся добродушным весельем.
Они уходят вместе, сливаясь с веченим туманом, стелющимся у самой земли, бело-серебристый Единорог и его златогривая кобылица, и когда последний солнечный луч касается священной дубравы, она уже пуста, если не считать молодого человека, судорожно утирающего рукавом покрасневшие глаза.