Суккуба вызывали? Личного?
Ну, тогда сами напросились!
Дрожь внезапно пронизывает все мое тело ледяными градинами - от макушки до пят. Так бывает, когда кто-то, дорвавшись до зачем-то сохраняемых запретных записей, начинает исполнять магический ритуал вызова, и тебя вдруг одномоментно выдергивают из привычного обжитого мира, как здоровый зуб из десны - одним рывком, для того только, чтобы потрафить свому разнузданному воображению, взыскующему особо извращенных утех.
читать дальше
1.
Дрожь внезапно пронизывает все мое тело ледяными градинами - от макушки до пят. Так бывает, когда кто-то, дорвавшись до зачем-то сохраняемых запретных записей, начинает исполнять магический ритуал вызова, и тебя вдруг одномоментно выдергивают из привычного обжитого мира, как здоровый зуб из десны - одним рывком, для того только, чтобы потрафить свому разнузданному воображению, взыскующему особо извращенных утех.
Каменный пол полуразрушенной церкви холодит спину; вернувшееся зрение ласкает слабый огонь семисвечников, выстроенных в круг за нарисованными на полу линиями пентаграммы, в центре которой и распласталось мое бренное тело.
Вот они, я вижу их, ощущаю кожей эти взгляды - пять пар глаз наблюдают за мной с той стороны пентаграммы, пять пар глаз, принадлежащих пяти юношам, пяти моим будущим жертвам! О, если бы знали вы, молодые, красивые глупцы, что себе на беду вызвали меня сюда, ведь за свою любовь я возьму все, что у вас есть, все, и даже больше - я заберу ваши жизни!
Гибким движением поднимаюсь с пола; тело течет, меняясь, не в состоянии остановиться на какой-то одной из форм, ведь эти пятеро каждый по-своему хотят меня видеть, у каждого из них свой идеал, и поэтому я меняю форму, перетекая, как языки пламени, из брюнетки - в блондинку, из блондинки - в рыжую, волосы то укорачиваются, обнажая уши и шею, то мягкой волной падают вниз, закрывая ягодицы. Тело меняется, то отращивая вполне приличные бедра и грудь, то, смягчая изгибы, выравнивается и усыхает до почти мальчишеского, плоского. Мне это не трудно, я не чувствую усталости, пока что мне весело наблюдать за жадными, полными голодной страсти глазами по ту сорону огненного круга, и я смеюсь, запрокинув голову, смеюсь, блистая ровными зубами, на белизну которых не покусился еще ни один выдумщик.
"Стой" - слышу голос одного из них, тех, кто вызвал меня сюда, кто готов отдать мне свою жизнь за наслаждение, - "Остановись! Останься такой, какая ты есть, и выходи к нам!"
- Слушаю и повинуюсь, о господин моей любви! - кланяюсь, складывая на груди руки, в лучших традициях османских гаремов, и делаю шаг, переступая через меловые линии.
Ногу слегка обжигает охранное заклятие, но это не беда, ведь разрешение выйти получено, и мне теперь ничего не грозит.
Выхожу, на ходу надевая, как платье, свой собственный облик - черная вьющаяся грива плащом укрывает спину, смуглые предплечья до самого локтя закованы во множество браслетов, бубенчики на тонких татуированных лодыжках обзначают своим звоном каждый шаг.
Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя в ожерельях;
золотые подвески мы сделаем тебе с серебряными блестками.
- Тебе холодно? Ты дрожишь! - это тот, кто разрешил мне выйти, вот неугомонный! Снимает куртку, хранящую тепло его тела, и теплой волной набрасывает мне на плечи! Как необычно! Пожалуй, я впервые стала объектом заботы со стороны мужчины, и пока не знаю, как на это реагировать, но это приятно, пожалуй, это рождает какую-то непривычную щекотку с левой стороны груди, и почему-то хочется улыбаться, всем вокруг - просто и бесхитростно.
Остальные четверо раздражены, вокруг них собирается черное облако вражды, видное даже простым глазом, душное, забивающее легкие. Я не прочь сыграть с ними в свою игру, тем более, что мне уже нужно подкрепиться, но вот что делать с моим мужчиной (когда это я решила называть его так?)?
Все решается само собой - остальные четверо почему-то не желают его присутствия, видно, он слывет единственно разумным человеком среди этой легкомысленной братии.
Поэтому он не может ничего противопоставить разумному предложению подогнать поближе автомобиль, пожимает плечами и уходит, оставляя нас.
Как только его силуэт исчезает за разбитыми дверьми, стая изголодавшихся волчат берет меня в кольцо. Нетерпеливые, они уже в предвкушении неземного, райского наслаждения, но ведь я - не из рая, а совсем наоборот, и цена, которую им придется заплатить за удовольствие, будет для них неподъемной.
Они подходят вплотную, посмеиваясь, будучи уверенными в своей неуязвимости и собственном личном бессмертии, как это свойственно людям в любой ситуации, и смыкают на мне свои руки, прижимаются разгоряченными телами; их жажда растет, одежда летит на каменный пол, и мы, ставшие единым целым, вжавшись друг в друга так, что впору прирасти кожей, пульсируем в едином чувстве, отдавая и забирая, вихри рожденных нами энергий незримо сплетаются коконом вокруг нас, но единственная ниточка, способная размотать этот кокон, у меня в руках, и когда я, пресытившись наконец, дергаю за эту ниточку, четыре только что бывших живыми тела прошлогодней листвой осыпаются к моим ногам.
От них осталась одна шелестящая оболочка, и я без сожаления переступаю через нее и иду к двери, навстречу моему мужчине, в полной растерянности стоящему у входа.
"Что ты с ними сделала?" Его губы не шевелятся, но я и так знаю все, что он хочет сказать.
"Ничего, что они не хотели бы сами. Я суккуб, это моя жизнь и моя пища в этом мире! Тебе жалко их? А что ты выберешь - их жизни, или мою смерть от голода?"
Он молчит, во взгляде читается ужас и безграничная решимость, но я вижу еще и нечто другое - он не отпустит меня, он уже болен мною, как и я больна им, и я принимаю решение, возможно, самое важное в своей жизни - ни за что не допустить его смерти.
Рассвет встречает нас на пороге его дома, гнусное многоквартирное строение, из тех, что хранит в своих недрах сотни человеческих жизней, целые архипелаги скуки в бесконечных морях слез.
Он почти заносит меня в комнату и оставляет на кровати, заботливо накрыв одеялом.
В ванне бежит вода; я проваливаюсь в дрему, хоть я только что высосала жизнь из четверых молодых парней, и моя кожа светится изнутри, как золотое руно, мне все еще не по себе.
Я пока что не поняла для себя, как мне теперь жить.
Он возвращается и несет меня в ванну, бережно окунает в воду; розовая пена попадает мне в рот, щекочет лицо. Я заливисто хохочу и приглашаю своего мужчину присоединиться ко мне.
Он отказывается, улыбаясь, и я расслабляюсь, отдавая себя ему во власть, распластываюсь на воде листом кувшинки, растекаюсь теплым течением. Мне хорошо и спокойно, так, как не было, наверно, никогда!
"Я не хочу тебя убивать" - бьется в висках мысль, - "я ни за что не буду тебя убивать, только не тебя!" - а тела уже сплетаются и поют в унисон вечную песню страсти, и когда мы откатываемся друг от друга, я с ужасом вижу, как много уже выпила из этого сосуда, сама того не желая.
Он обессилен, под глазами залегли черные круги, щеки запали, и только взгляд лучится счастьем.
"Если такова плата за твою любовь, то я согласен платить!"
"Я не согласна, слышишь, я хочу, чтобы ты жил, и я клянусь, что убью кого угодно, сколько угодно раз, если это поможет! Разве ты поступил бы иначе?"
Я знаю, он поступил бы также, и поэтому он отпускает меня на охоту, и будет ждать меня обратно с добычей, и никогда ни в чем не упрекнет.
Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой, – и польются ароматы его! – Пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его.
Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною – любовь.
Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви.
Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня.
2.
И снова ночь овладевает всем моим существом, ласкает кожу темным бессонным бархатом, зовет томным голосом, исполненным страстной тоски, как звуки аргентинского танго. Я повинуюсь этому зову, сегодня, как впрочем и всегда, безвольно теку равнинной рекой по ночной улице, игнорируя назойливые вспышки рекламных огней.
Движущиеся мимо люди обжигают своими эмоциями, как искрами, резкая боль проходит мгновенно, оставляя на коже желание прикоснуться к ожогу и потереть укушенное пламенем место.
Мой взгляд все еще скользит мимо, не касаясь, не застревая в мелких человеческих "хочу" и "буду", пока я еще могу себя контролировать, отделяя собственную суть от смешных амбиций, таких по-человечески нелепых, от желаний, таких соблазнительных в своей примитивности.
Невесомой пылинкой между пластами грубого бытия проплываю мимо обязательного фейс-контроля и окунаюсь в визжащий, истекающий звуками и цветными всполохами мир. Кожу как будто сдирают грубым наждаком, а по оголенным нервам бьет дьявольский музыкальный коктейль, электрошокером, грубо, поднимая на коже волоски и заставляя сердце послушно сокращаться в ритме ударника.
Благородная жидкость в тамблере пронизана теплыми искрами, насыщенно-солнечный цвет преломляется в кубиках льда и играет отсветами на барной стойке. Тихонько вращаю в пальцах грубоватый бокал. Лед позванивает о стенки, вплетая в общую какафонию тонкий звук надтреснутого стекла.
Губы омывает пряная влага, капли напитка немедленно впитываются в язык, обжигая вкусовые рецепторы и дразня нёбо близким блаженством. Покачиваюсь с каблука на носок, вдыхая запах греха, и медленно, слышите! совсем незаметно не только для постороннего взгляда, но и для себя самой, отпускаю себя на волю.
Тает незаметная корка, что прочнее стали сковывала мои желания, осыпается тонким порошком ржавчины, слетает рисовой пудрой под потоком чужих эмоций. И тут уже произнесенные, и только что выдуманные слова оседают вокруг меня пеплом сгоревших листьев, секунды тянутся, пока я делаю свой выбор.
Вот он стоит, мой выбор, улыбается, болтает с двумя хорошенькими распутными дурочками, мой выбор, и он прекрасен, каким впрочем и должен быть всегда, мой...
Он источает мед из уст своих, и глаза его - звезды, и смех его способен заставить расцвести пустыню, и объятия его - гибель желанная!
Я ставлю на стойку пустой тамблер, на дне которого еще тают остатки льда, соскальзываю с высоты барного стула и вдруг оказываюсь рядом с этим совершенством. Молча - говорить позволено только глазам, обволакиваю патокой взгляда, увлекаю туда, где исчезают значения слов, растворяются сахарной пудрой в лимонном соке. Его взгляд поворачивается за мной, следит, как прикованный невидимой цепью, губы отворяются, выпуская выдох, долгий, жаркий, как южная ночь.
Твердо знаю, что он не сможет противиться моему гибельному обаянию, эти чары действуют, как смертельный яд, впитываясь через поры прямо в кровь, текут по жилам, торопя сердце и отключая мозг. Считаю про себя: "один, два, три..." На счет "четыре" моя добыча делает ко мне первый шаг.
Музыка струится сквозь мое тело, наполняет собой, заменяя бегущую по венам кровь.
Я не умею танцевать, мне чужды законы, предписывающие, каким именно образом нужно грамотно двигаться под ту или иную мелодию, мои руки и ноги им не подчиняются, они просто живут своей собственной жизнью, и танцуют во имя своей собственной цели, имя которой - подчинение!
Тело плавится в навязанном ему ритме, беззвучно вопит, бесстыдно предлагает себя.
Отклик явственно заметен, и не только мне, хотя кто здесь обращает внимание на тех, кто рядом?
Мы уходим, оставив за спиной растерянные взгляды, режущий сквозь закрытые веки свет и неистовый звук сорвавшихся с цепи нот.
Уходим недалеко - тонущие в вожделении, как в болоте, останавливаемся в какой-то подворотне между двумя узкими улочками, стиснутыми бетонной оградой.
Промедление подобно смерти - сейчас это именно так, мутнеющий рассудок тщетно цепляется за некое подобие стыда, а точнее - страх быть увиденными и пойманными с поличным, - но его все равно сейчас некому слушать!
Нас уже нет, вместо нас двоих - существо, единое в своей жажде, утоления которой оно так алчет. Руки нетерпеливо добираются до обнаженной кожи, рвут непокорные застежки, бедра трутся о бедра, вламываясь внутрь - да, еще, ну давай же, хочу, быстрее! - мозг взрывается чувственными образами, непонятными, странными, но оттого не менее привлекательными, и тело отвечает, содрогаясь в сладких, почти предсмертных, конвульсиях.
Небрежно провожу рукой по волосам, слизывая с прокушенной губы набухающую соленую каплю.
Последний взгляд - на тело у моих ног. Легко сажусь на корточки, поднимаю с земли эту все еще красивую голову, нежно целую в посиневшие губы - спасибо, ты заслужил!
Переступаю через того, кто отдал мне свою силу, всю, без остатка, - это уже не он, это просто сброшенная змеиная шкурка, сухая куколка, покинутая временным жильцом, и нечего жалеть!
Во мне, как всегда после хорошей охоты, полыхает живой огонь. Он раскрасил мою кожу в теплый солнечный цвет, он рвется наружу из зрачков, он наполняет меня желанием подпрыгнуть и зависнуть в воздухе, болтая ногами.
Я спешу домой, быстрее, мне надо донести это ощущение, не растерять, не растратить по пути на себя одну, донести до того, кто нуждается в этом больше меня.
Иду быстро, цокая каблучками, терпкая влага на бедрах застыла коркой и неприятно стягивает кожу. Некогда отвлекаться на подобные мелочи, потом, все будет потом, и горячий душ, и ...
Врываюсь в квартиру, толчком открывая дверь, туфли раскатываются в разные стороны по коридору.
Ты безжизненно распростерся на кровати, немногим отличаясь от того, кого я без всякой жалости оставила лежать там, где-то на задворках. Сажусь рядом, тихонько касаюсь бледного до синевы лба - живой! Приникаю к губам, выдыхаю всю свою боль, и отчаяние, и надежду, - ну вот, я принесла ее тебе, возьми немного, ну пожалуйста! Ты рвано дышишь, дышишь и пьешь живительную силу, которую я принесла, жизнь, отнятую у другого и бережно переданную тебе, господину души моей!
Порозовело твое лицо, словно чуть тронутое акварелью, открылись заблестевшие глаза.
О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! и ложе у нас — зелень;
кровли домов наших — кедры,
потолки наши — кипарисы.
Приподнимаешься на локтях, твоя улыбка, кажется, освещает всю спальню.
Хитрец! Приглашающе откидываешь край одеяла. Не боишься, что я отберу назад то, что только что отдала?
Скользнула внутрь, прижалась, так сильно, что не разделить, слезы бегут по щекам, но я смеюсь беззвучно, смеюсь счастливым смехом осужденного, добившегося отсрочки неминуемой казни.
Да лобзает он меня лобзанием уст своих!
Ибо ласки твои лучше вина.
Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою:
ибо крепка, как смерть, любовь.
3.
Ты снова без сознания, распластан на влажной простыне бездыханной оболочкой, в одном шаге от гибели, и мои ежедневные приношения помогают на лишь какое-то время отсрочить неизбежное.
Теперь я знаю, что означает "отчаяние" - это резкий спазм в груди оттого, что ты не можешь поднять голову от подушки, но я знаю, что такое "надежда" - это когда позволено просто дышать, потому что ты улыбнулся краешками губ, глядя на меня.
Я стою на балконе, стискивая пальцы, вперив невидящий взгляд в Ковш Большой Медведицы на усыпанном звездами небе, и впервые не знаю, что делать. Может, дать тебе умереть и уйти домой? Забыть обо всем, как о чем-то нестоящем и ненужном?
Я знаю, что не сумею этого сделать.
"Ну ты и влипла" - звучит в голове неслышный никому Голос, слова видимы, падают алыми каплями откуда-то сверху и тают без следа, не достигая земли.
"Ты знаешь, как называется это у людей?" - Голос насмешлив, а мне внезапно становится интересно, что это за капли - кровь или вишневый сироп? Вишневый сироп так не дымится, а кровь не столь прозрачна...
"Это называется любовью!" - не умолкает Голос, такой навязчивый в своем безжалостном стремлении к Истине.
"Заткнись, без тебя знаю!"
"Ты стала вульгарной, Саломея! А ведь я пришел помочь!"
В воздухе, попирая законы тяготения, возникает предмет, медленно, как на проявляющейся фотопленке; это небольшой кинжал с узким, словно игла, лезвием.
Я знаю, что это! Рахмана - Милосердный, жизнь отнимающий, посмертие вечное дарующий, лезвие его - смертельное жало, сталь его - яд Искусителя, превращенный в камень с начала сотворения мира.
Клинок висит в воздухе между небом и землей, протяни руку и возьми его!
Я протягиваю руку.
"Вот и славно!" тают в ночном воздухе последние слова-капли, не оставляя материального следа, как, впрочем, словам и положено.
Я иду в спальню, невольно ускоряя шаги. На моей ладони белым скорпионом лежит Рахмана, подмигивает мне дружески рубином, щегольски вставленным в рукоять.
Я все сделаю, о Милосердный, ведь у меня действительно нет другого выхода!
Сажусь рядом с тобой, ты в сознании, улыбаешься ласково и сжимаешь мои пальцы своей ледяной ладонью.
"Побудь со мной!" - ты просишь, хотя знаешь, что каждое прикосновение тянет из тебя жизнь.
"Я принесла лекарство" - шепчу в ответ, и Рахмана согласно посверкивает драгоценной рукоятью в моей руке. "Ты мне доверяешь?"
"Да" - шепчешь ты, - только пообещай, что мне не придется жить без тебя".
"Не придется". Слезы давно текут ручьем, я даже не пытаюсь утереть их.
Вскрываю свое запястье, выпуская наружу кипящее облако огенно-рыжего тумана, и подношу к твоим губам.
"Пей не отрываясь, как бы не было больно!" - требую, и ты подчиняешься, впиваясь ртом в свежую рану, втягивая в себя огненный туман мелких капель, выжигающих сейчас тебя изнутри. Ты корчишься от боли, но не выпускаешь мою руку, и это все, что мне сейчас от тебя надо, только продержись так еще немного!
Твое слабое человеческое тело не может вместить эту субстанцию, что заменяет нам кровь, и поэтому мне придется....
Нежно погружаю голубоватое, в оранжевых потеках собственной крови, лезвие тебе под яремную вену, освобождая тебя от необходимости дышать. Рахмана входит легко, и сам затыкает своим рубиновым набалдашником готовый прорваться наружу алый фонтан.
Ты просто открываешь глаза и смотришь на меня, и тут твое тело начинает меняться, в соответствии с заменой сущности с человеческой на демоническую.
Ты остаешься самим собой, просто глаза вдруг начинают блестеть, тело наливается силой и становится таким притягательным, что даже я чувствую эту магическую притягательность, и скоро буду не в состоянии бороться с вожделением, но ты успеешь, я знаю, к этому моменту ты полностью обретешь себя, господин души моей!
Твои волосы отрастают и змеятся по широким плечам, когда ты вскакиваешь на ноги и хватаешь меня в объятия, и кружишь, поднимаясь в воздух; смеешься весело и лукаво, и мы выплываем на балкон и ввинчиваемся в ночное небо, не разрывая объятий, и под нами - весь мир, а впереди - вечность!
Уста твои – как отличное вино. Оно течет прямо к другу моему, услаждает уста утомленных.
Я принадлежу другу моему, и ко мне обращено желание его.
Приди, возлюбленный мой, выйдем в поле, побудем в селах;
поутру пойдем в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки; там я окажу ласки мои тебе.
Мандрагоры уже пустили благовоние, и у дверей наших всякие превосходные плоды, новые и старые: это сберегла я для тебя, мой возлюбленный!