читать дальше
1.
Снова видение, четкое, и вместе с тем размытое, как приемы мастера кендо, когда осмысленно-статическая позиция сменяется скользящим, почти хореографической красоты, движением.
И снова - винно-красные пряди хлещут по лицу, и мистический, почти осязаемый, высверк стали, такой холодной на ощупь, рассекает воздух в непосредственной близости от сердца.
Только губы, всегда плотно сжатые в тонкую полоску, на сей раз мягко раскрываются навстречу, и взгляд, обычно режущий, как стальной клинок, наполнен иной страстью и иной болью.
Руки зарываются в волосы, пропуская алые прядки между пальцами, какой сюрприз - они послушные, хотя что вообще может быть послушным в этом несносном субъекте?
И сладко, и как-то ностальгически грустно, и что-то шепчут прилетевшие откуда-то лепестки сакуры.
О Брэдли, это всего лишь сон. Или все-таки нет?
2.
Он висит, спеленутый по рукам и ногам смирительной рубашкой, висит вниз головой, как чудовищная летучая мышь. В этом убежище ему спокойно и безмятежно, как в материнской утробе, и жалящие ядом мысли не тревожат его больную голову.
Устремив пристальный взгляд за окно, он видит бабочек, свободных и прекрасных, их полет завораживает и зовет, этакое бездумное действо - пляска живых орхидей.
Нет ничего, вызывающего более диаметрально противоположные чувства, чем Фарфарело, висящий вверх ногами, как гигантская гусеница в своем коконе, и порхающие за окном бабочки.
Но Фарф твердо убежден, что когда-нибудь, покинув этот кокон, и он обретет свои крылья.
3.
Кроуфорд что-то монотонно бубнит, сверкая очками. Пылинки светящимися искрами кружат в воздухе, бликуя в солнечном луче. Наги, вытянувшийся в струнку, привычно внимает убеждениям руководителя, то и дело задерживаясь взглядом на солнечном зайчике, отражающемся от очков Кроуфорда на противоположной стене.
Наги пытается поймать солнечный зайчик.
А зайчик не поддается телекинезу, зайчик - просто золотистое отражение от постороннего предмета, пустой соблазн для глаз и души.
Наги прикрывает глаза, ему почти обидно, что какой-то там солнечный зайчик пляшет на стене сам по себе, независимо от его, Наги, воли.
И тогда очки Кроуфорда медленно зависают в воздухе, покачиваясь, как осенний лист на ветру, и солнечный зайчик, наконец, повинуется Наги, выписывая кренделя на стенах.
Кроуфорд с досадой замирает на полуслове, а Наги тихо улыбается. Он счастлив.
4.
В парке тишина, нарушаемая лишь мелодичным журчанием ручья в бамбуковой трубке.
Шульдих расслаблено откинулся на спинку скамьи, запрокинул голову, беспрепятственно позволяя солнцу играть в своей апельсиновой шевелюре. Тело наполнено негой. Шульдих выглядит, как огромный рыжий кот, млеющий от солнечных лучей.
Он жмурится и чуть ли не мурлычет вслух от удовольствия - Шульдих наслаждается тишиной.
5.
Едзи задумчив. Как это странно - задумчивый Едзи! Он перекатывает во рту измочаленную уже сигарету, совершенно позабыв ее зажечь. Он прилипает к витрине "Конеко" и смотрит сквозь нее на улицу. Он чувствует себя какой-то странной экзотической тварью за стеклом террариума. Это неприятное, липкое ощущение, и Едзи торопится избавиться от него, вынырнув за дверь, в солнечный свет, в общество девушек старше восемнадцати.
Там он вновь чувствует себя живым, он весел и смел, он расточает улыбки направо и налево, бликуя солнечными очками.
Но нет-нет, и задумчивое выражение вновь и вновь легким облачком касается смеющихся губ.
Вечереет. Его зовет к себе ночной Токио, но сегодня Едзи просто бредет нога за ногу, в никуда, не думая ни о чем, одинокий, как весенний ветер, и такой же свободный.
Он меряет шагами тонущие в темноте улицы, и ему вдруг становится неожиданно легко - быть вот так, наедине с собой, под этими звездами, почти незаметными на освещенном электричеством небе, по сравнению с городскими огнями, но тем не менее льющими с неба свой свет для того, кто может его увидеть.
6.
Душно. В колышущемся жарком мареве футболка моментально прилипает к плечам, соленые капли сбегают со лба. Ничего, скоро закат, и солнце поумерит свой пыл.
Кен выводит из гаража свой байк, любовно протирает зеркала заднего вида. Любуется. Взлетает на седло и дает полный газ, залихватски отжигая резину на заднем колесе.
Ветер подхватывает его и выносит на автобан, воет, закладывая уши, потемневший асфальт ложится под колесо, распластываясь позади в ровную полосу пройденного пути.
Вверху - небо, бездонное и необъятное, внизу - земля, которая никогда не подведет, уходя из-под ног.
А между ними - мятущийся дух, принадлежащий и земле и небу, летящий между ними и не касающийся ни того, ни другого.
7.
Тихо жужжит бесперебойник, комп обрабатывет гигабайты информации. Оми со вздохом пялится в светящийся экран. Оживляется при виде всплывающего окошка "аськи". Что ему весна за окном, и томное цветение сакуры! Только здесь, откинувшись на спинку компьютерного кресла, как капитан звездолета в командной рубке, Оми может снять надоевшую маску дружелюбного чиби, и немного побыть самим собой.
Длинные пальцы привычно ласкают клавиатуру, зависая над ней перед особенно длинным пассажем, щеки порозовели от возбуждения - Оми играет, отправляя очередной отчет руководству.
8.
Система обеспечения намертво пристегнута к вытянутой на больничной койке девочке, ввинченная в вены, заменяющая кровь физ.раствором. Веки у девочки тонкие, как папиросная бумага, кажется, вздумай она открыть глаза - зашуршат и порвутся.
Ран сидит, привычно думая привычные мысли, положив руку на кисть сестренки. В сравнении видно, насколько безжизненно это тело, хотя и сам Ран сейчас мало напоминает живого человека.
Он механически рассказывает о том, как провел день, после стольких лет бдения возле этой койки зная, в глубине души, что его не слышат.
Но он все равно вновь и вновь идет по однажды уже пройденному пути, надеясь на чудо и страшась этой надежды, ведь нет ничего хуже, чем разочарование.